Я открываю металлическую дверь, которая разделяет дом и прихожую. В лучах света, льющихся из семи окон, танцуют пылинки. Это частички песка, старого дерева, сена, что лежит на чердаке, и пакли, которой конопатили стены. Дому около семидесяти лет, и это означает, что материалы, которые когда-то были прочными, теперь разрушаются. Пыль, висящая в доме, похожа на частички старческой кожи: руки моей бабушки, пораженные ксерозом, при каждом движении так же наполняли воздух омертвевшими белыми мушками.

Меня пугает возраст этого дома, его слоистое мягкое дерево и трещина на задней кирпичной стене. Серый шифер ещё хранит следы синей краски, которой пытались обновить крышу. Однако скрыть старость невозможно: так, шифер откалывается по краям, сквозь щели рассохшегося фронтона видно небо. Мой прекарный труд рождает неопределенность, поэтому я не могу планировать работы дальше сухой стяжки. Впрочем, сейчас я не могу себе позволить даже ее. Ожидание делает время шершавым, как наждачная бумага: пока не появились деньги, я бесконечно повторяю последовательность будущих действий, и это начинает звучать как молитва.

Ремонт дома становится религией. Часто я внутренне торгуюсь с бесформенным неопределенным божеством, которое заведует финансовыми делами мира, его удачами и бедами, скоростью и отложенностью, внезапными наградами и рассчитанной скромностью. Если появятся деньги на это, я сделаю то. Если случится то-то, пожалуйста, пускай с домом будет так-то. Если ты дашь мне столько, я больше не попрошу.

Зазоры, трещины и пустоты болезненно приковывают мое внимание, и я ощущаю постоянное беспокойство. Что, если этой зимой крыша начнет протекать, заливая мой дорогой линолеум, новую светлую кухню, большой угловой диван, рабочий стол, шкафы, книги? Что, если древоточцы испортят стены? Я виню себя за то, что заказала не дешевые пластиковые окна, а дорогие из натурального дерева. Я виню себя за роскошную кухню со встроенной техникой. Когда у тебя нет денег, ты принимаешь много глупых непоследовательных решений. Эсхатология прекариата, post-2020 Belarus: едва представляется возможность, я хватаю что-нибудь прекрасное, не раздумывая о том, что будет дальше – ведь дальше может ничего не быть.

Я купила этот дом 7 месяцев назад. Раньше здесь была почта. Несмотря на то, что здание старое, я первый человек, который будет в нем жить. Мне приходится переизобретать пространство так, чтобы в нем появились санузел и кухня, чтобы я могла поставить огромный угловой диван и большую кровать. Все мои близкие живут в квартирах, и в минуты растерянности мне не с кем посоветоваться – приходится читать множество текстов, то противоречивых, то слишком сложных, то поверхностных и бесполезных. Переходя по ссылкам, я оказываюсь в точках, в которых раньше себя не представляла. Писательство тоже состоит из таких исследований, и это значит, что, заканчивая текст, я узнаю о мире больше. Например, слово «ксероз» я обнаружила прямо сейчас, когда думала, как лучше всего описать пыль внутри деревянного дома. Размышления о ремонте – это и новые слова, и новый язык, который формируется вокруг иной, не городской жизни.

Наступление холодов напоминает, что природа по-прежнему имеет над нами власть. В совокупности мы, люди, способны менять климат, однако когда я иду по разбитой асфальтовой дороге, и рукава куртки, насквозь промокшие под дождем, липнут к запястьям, человек кажется мне хрупким и маленьким. Асфальт резко обрывается у кромки леса. Я прохожу несколько шагов по траве, ощупывая мокрые рукава, и понимаю, что пришло время возвращаться. Ещё полчаса под дождем – и я замерзаю настолько, что приходится идти в гости к соседке.

Марина едва ли не самый главный человек в деревне: она возглавляет газовое товарищество и звонит мастерам, когда от морозов местная электросеть выходит из строя. Несколько лет назад Марина собирала подписи для проведения воды в нашу часть деревни, но председатель сельсовета отказал – его дом был в другой части. Теперь у деревни нет собственного сельсовета – по всем вопросам нужно ездить в поселок Усяж. Марина готовит крепкий чай и ставит передо мной тарелку с бутербродами. Я с наслаждением смотрю на раковину, которая виднеется сквозь открытую дверь за Марининой спиной. Там санузел, воплощение моей мечты.

За чаем я расспрашиваю о жителях деревни, о лесах, реках и озёрах поблизости. Оказывается, что все подходы к воде давно заросли, и купаться можно только у моста, пробравшись сквозь золотарник и лианы колючеплодника. Наша река Усяжа впадает в Гайну, и раньше люди ходили по ней на плотах. Марина рассказывает, какие красивые уединенные острова видела во время таких поездок. Перечисляет дома, рядом с которыми стояли лодки. «Здесь я и научилась плавать», – говорит Марина и быстро произносит названия десятка бухт, куда ходила ребенком. Во времена Советского Союза реку чистили при помощи специальных машин, а о подходах к воде заботилась вся деревня. Летним утром десятки мужчин брали косы и шли к берегу, чтобы убрать заросли. Марина тоскует по временам, когда жить по соседству означало сообщество. От историй о водоемах я вновь начинаю сомневаться. Вспоминаю дома на Чудесных холмах, которые могла бы купить. Там нет золотарника и скрытой воды, до которой нужно добираться, которая будет вызывать тоску и жадность – там просто холмы, прекрасный открытый ландшафт, чьи изгибы так подходят для жизни. Я знаю, что сомнения множатся от осенней тоски: дом, который кажется абсолютно моим в солнечные дни, начинает пугать в холода. Осенняя тоска – это тоже вопрос денег. Она питается сметами о замене крыши и пола, греется от циркуляции сообщений в Вайбере, растет под равнодушными взглядами строителей, которые приезжают ко мне на блестящих черных машинах.

В моих телефонных заметках есть файл, где я подсчитываю деньги. Я помню его почти наизусть. Эти цифры появляются в голове в самый неподходящий момент: когда поздравляю с днем рождения и провожаю в эмиграцию, когда испытываю желание и когда засыпаю, когда целую щеки красивых женщин, когда на кинологическом занятии провожу собаку змейкой между своих ног.

Всякий раз, когда я пытаюсь писать об ожидании зимы, мешает одна и та же назойливая мысль. Я перебираю работы, которые нужно успеть сделать в доме, и их стоимость. Демонтаж лагов и потолка. Заливка пола. Линолеум. Собрать мебель. Электропроводка. Монтаж кухни. Установка унитаза, раковины, душевой кабины. Монтаж отопительной системы. Мысль о деньгах имеет особый характер – я ощущаю ее физическое присутствие в голове, словно она раздвигает упругие складки мозга, распрямляет их, заполняя собой, и всё это давит изнутри черепа. Пухлая пустота бедности заставляет тратить время на обдумывание самых ничтожных сумм, самых пустяковых финансовых соединений и разъятий.

За пределами Беларуси моя тревога о доме усиливается – ведь я не знаю погоды, не могу вглядываться в небо в поисках знаков будущего дождя или, что хуже, снега. Пью латте со льдом в вильнюсской сетевой кофейне. Начинаю просматривать сайты строительных фирм, сравниваю цены, листаю фотографии. Наконец нахожу подходящее и звоню. Меня просят показать фронт работ.

Высылая фотографии снятого пола, я стараюсь к ним не присматриваться. Дом – это не только опора, но и пугающая тьма, внезапно обнаруживающая себя позади привычных вещей. Стоит убрать голубые обои и гипсокартонную основу, как дом становится диким местом. Мертвые бревна давят своей неровной поверхностью, и пятьдесят шесть квадратных метров оголенной земли напоминают, что я здесь лишь временная хозяйка. Земля притаится под бетоном и утепленным линолеумом и дождется меня. Эти стены из давно спиленного серого леса уже пережили многих в деревне.

Дом наполняет меня ужасом. Сейчас мы враги, и временами кажется, что дом одолеет. Ненасытная утроба его старости перемалывает меня, и я представляю вес дивана, который давит на матрас, поставленный на ребро в тесной прихожей – единственном уцелевшем месте.

Рабочие говорят, что могли бы взяться. Мне становится спокойнее. Скорее всего, смета будет большой, и я не смогу найти такие деньги. Но пока точные цифры неизвестны, разговор приносит мне облегчение. Кладу трубку и возвращаюсь к своему кофе. Теперь я наконец смогу подумать о чем-то другом.