1.

— Вот эти смотри.
— В них вообще неудобно.
— Красиво зато. Тебе пойдёт! Лет сто тебя в таких не видел.
Он шлёпнул ее по ягодицам. Девушка еле доставала до его плеча, поэтому парню пришлось немного присогнуть колени. Она хихикнула.
На вешалочках громоздилось женское белье всех форм, цветов и размеров. У девушки в руках были простые хлопковые трусы. Парень протягивал ей кружевной кусочек ткани, с которого свисали три соединённые тонкие ленты.
— Не хочу такие. Терпеть не могу стринги.
— А то, что ты хочешь, Маш, — это парашюты, а не бельё.
— Ну вот и буду носить парашюты, Дима.
— Ты же девочка моя красивая, сексуальная, ну!
Он привлёк её к себе и что-то зашептал.
Маша протянула неприветливой кассирше шесть пар кружевных трусов «Thong» и упаковку из двух хлопковых трусов «Hipster».
— Машка?!
Дима обернулся первым и еле заметно скривился. Голос принадлежал девушке. Хотя можно ли это вообще назвать девушкой — ёжик коротких белых волос, между ноздрей — серебристое кольцо, губы — сухие и потрескавшиеся.
— Женька, привет!
Маша кинулась обнимать это нечто, словно они давние подружки.
— Дима, это Женя, мы когда-то жили по соседству. Женя — это Дима, мой парень.
— Будущий муж, вообще-то, — снова скривился Дима.
Женя быстро глянула на оранжевые часы на запястье.
— Блин! Маша, я уже везде опоздала, но давай встретимся на днях? Найди меня в инстаграме, Женя Бобо, напиши!
— Бобо — это точно. Ага, будешь ты её искать, — процедил Дима, открывая дверь машины, — не будешь же?
Он обернулся к Маше, которая была поглощена экраном смартфона.
— Маш, садись, чего тормозишь?
— Да, сори, у Женьки инстаграм такой прикольный! Вот, смотри, это она где-то в Альпах, что ли.
На экране улыбалось огромное лицо в горнолыжных очках на фоне заснеженных гор.
— Ну ясно, путешествует, значит.
— Она тебе не понравилась?
— А чему там нравиться? Да и откуда мне её знать, впервые человека вижу.
Дима как-то слишком громко завёлся и тронулся с места.
— Ну да. Мы дружили в старших классах, она в соседнем подъезде жила, — Маша смотрела на проплывающие в окнах огромные вывески торгового центра. — А потом ты у меня как появился, я все связи оборвала. И Женька потерялась совсем. Странно же, Дим, чего это я так. Ты же этого вроде и не требовал, а мы как начали встречаться, я так тобой поглотилась, что вообще со всеми общаться перестала.
— Ну так это и нормально, — он звучно уронил ладонь на её обтянутую скинни-джинсами коленку и сжал ткань пальцами, — встретила мужика, влюбилась, зачем тебе ещё кто-то?
Маша перегнулась через рычаг переключения передач и поцеловала его в щёку.

2.

— А Сергея помнишь?
— О-о-о, Сергей!
Женя допила пиво, высоко подняв бокал и запрокинув шею. В баре было занято всего несколько столиков, приглушённо играло какое-то интернет-радио с рианнами-джей зи, из зала для курящих иногда прилетал насыщенный тугой дым.
— Я в туалет, а потом ещё пиваса закажу на баре. Тебе брать? — Женя уютно выглядела в бежевом костюме: треники и худи, весь инстаграм завален рекламой таких. Маша кожей ощущала, как, наверное, приятно Жене в нём быть. Ничего нигде не стягивается, не натирает. И трусы на ней наверняка удобные, не норовящие залезть ниточкой прямо в задницу.
— Не, Женька, я всё первый добить не могу, — Маша приподняла свой ещё почти полный бокал, — не привыкла столько пива пить.
Сергей — сосед Жени с пятого этажа, высокий неформал с татуировками на руках и пирсингом в губе. В него, как помнила Маша, и она, и Женя были влюблены. Несколько раз они втроём зависали у него дома, курили траву, слушали Пинк Флойд.
— О, помню, вы всё обсуждали с ним этого… Гаса Ван Сента, и я делала вид, что тоже знаю, тоже интересуюсь. Женя, я же в тот же день, сразу как домой пришла, нашла этого «Слона» в Вк, чтобы посмотреть и понять наконец, что вы там вещали, но это же капец, это тоска зелёная, муть, Женя! — Маша хохотала, на столе блестели два уже пустых бокала.
— А зачем делала вид? Сказала бы: чего вы несёте, я такое не люблю!
— Не знаю... А откуда я знала, что я люблю, а что нет? Да и тогда мне казалось, что раз вам нравится, а мне нет, то это я тупая, недалёкая. Да и сейчас я, честно говоря, так и чувствую.
— Машка, ты чего, — Женя протянула руки через столик и сжала Машины холодные запястья, — никакая ты не тупая, на вкус и цвет, как говорится… Это ж нормально, когда что-то не нравится.
— Наверное… У меня какой-то кризис, Жень. Всё ж вроде хорошо: замуж выхожу, работаю, Димка мой такой взрослый, зрелый… Но я как будто… О, вчера в сериале один герой говорил о соседке по квартире: ни рыба ни мясо. Вот это я — ни рыба ни мясо. Ничто. Вообще ничего про себя не понимаю.
— А к психологу не хочешь? — Женя всё ещё держала запястья Маши и так пристально смотрела в глаза, что Маша отвела взгляд.
— Думаешь, поможет? Дима говорит, что херня всё это, и мы сами про себя всё знаем. Разве нет?
— Ну не совсем, — Женя отпустила Машу и откинулась на стуле. — Знаешь, как можно в упор не видеть, что прямо перед тобой лежит? Вот ищешь-ищешь ключи, по всей квартире, по всем карманам, а потом вдруг понимаешь, что всё это время ты их в руке держала. И не замечала! Ни когда молнию карманов расстёгивала, ни когда двери в комнаты открывала. Ну вот и как это? Мне кажется, и терапия так же работает: знаешь-то ты о себе всё, но вот видеть самое важное — не видишь.
— Ну может. Но Дима всё равно не поймёт, — Маша залезла в сумку, достала телефон, увидела два пропущенных от Димы. Убедилась, что звук выключен. Положила телефон обратно.
— Слушай, так а что у тебя… — Женя внимательно наблюдала за движениями Маши, — с Димой? Любишь его?
— Ну конечно. Иначе зачем замуж выходила бы? — Маша отвела глаза и говорила куда-то в стену.
— А замуж — хочешь?
— Ну, да… Все же хотят, не?
— Я вот нет, мне и так чудесно.
— Ну ты, Женька, всегда была независимая, всё выдумывала, как тебе жить, какие-то свои правила сочиняла. Я не такая. Я своих собственных правил придумать не могу, мне нужно, чтобы кто-то рассказал, как правильно, и я буду следовать.
— Ужас какой! — Женя осеклась, поняв, что это прозвучало как-то осуждающе. — Для меня ужас, я имею в виду. Мы же все разные...
Через несколько часов и три бокала пива, когда в бар набились люди разной степени громкости и пьяности, Маша опёрлась ладонями о столик, наклонилась к Жене и зашептала, настойчиво заглядывая в глаза:
— А ты помнишь это, Женька? Вот тебе пятнадцать, шестнадцать, семнадцать. Смотришься в зеркало, и тело твоё совершенно. Ты знаешь, что никогда больше не будешь так хороша, как сейчас. И что скоро эти натирания своего, — Маша перешла на шёпот, — клитора по полночи должны закончится.
Женя заулыбалась, ссутулилась и точно так же придвинулась к Маше.
— Ну-ка, вот это уже интересно.
— Ой, только не рассказывай мне, что сама этим не занималась.
— Да нет, конечно, занималась. Все девочки делают это, да? — Женя подмигнула, — ну так что там дальше? Вот тебе шестнадцать, ты совершенна, писечку всю ночь свою трёшь, и-и-и?
— Писечку, — Маша засмеялась в ладони, — писечка! Ну ты блин… Ну вот, да. Понимаешь, вот тебе пятнадцать, и сиськи твои идеальны. И жопа совершенна. И пизда твоя, фу, звучит как гадко…
— Машка, может, воды?
— Не-не, я нормик. Да… Всё это, понимаешь, всё это должны не твои пальцы как-то там доставать, а жадные, жадные мужские руки должны всё это трогать, понимаешь? Потому что оно — совершенно. И удовольствие не от клитора идти должно, не-не, а туда, внутрь, глубже.
— Ну знаешь, Маш, — Женя откинулась на спинку стула и скрестила руки, — не всем член нужен, уж поверь.
— Не-не, ты не понимаешь, — Маша тоже откинулась на кресле и сложила руки у груди, — Ночь, тебе пятнадцать. Поздняя весна, уже тепло, окно открыто. Воздух на улице пропитан чем-то таким… Таким, что жить страшно охота, да? Это у писателя какого-то было, про жить охота, помнишь? И вот ты пытаешься заснуть, но не можешь. Потому что «жить» для тебя — это же на самом деле, если откинуть все стыдливости и условности, ведь жить — это трахаться, да? Трахаться тебе охота, Женька! И ноги сводит от четвёртого оргазма, и хочется рыдать, потому что всё не то, не то совсем! Потому что тело кричит, что это только начало, что удовольствие может быть полным, настоящим, но тебе самой, — Маша начала водить указательным пальцем влево-вправо, — тебе самой не справиться, прикинь? Нужен он. Хуй. Член. Чэлес!
— Маш, ты чудо, может, покурим пойдём? — трое скучных мужчин в костюмах за соседним столиком притихли и явно прислушивались к экзальтированным откровениям.
— Секунду. Я уже почти. Дай сказать. Я не пью вообще, Жень. И не говорю, кажется, тоже, — Маша расхохоталась. — Не говорю — некому меня услышать! Никогда о таком ни с кем не разговаривала. Смешно как. Ну вот, я уже заканчиваю. Появляется он — твой мужчина. Он берёт тебя, ведь ты готова, ты уже пару лет как только и ждёшь этого — чтобы тебя взяли. Чтобы у этих сисек и жопы наконец хозяин появился. И даже в первый раз, самый первый, когда ещё потом кровь на трусах — ты кончаешь! И потом, и потом ещё. Твоё тело успокаивается, да, Женька, да? Оно не бесхозное больше. Дима пришёл — и взял. И ему теперь вообще всё виднее, всё понятнее — про меня и моё тело. Да и вообще про то, кто я, какая я. Зачем было сопротивляться? Я же сама его ждала и призывала. Зачем было сопротивляться?

3.

— Это какая таблетка сегодня?
Кухня, они только что позавтракали, Маша, как обычно, как двадцать один день в месяц, в восемь тридцать утра запивала водой оранжевую таблетку гормонального контрацептива.
— В смысле какая?
Дима стоял в прихожей, одетый, поправлял разлохматившиеся брови у зеркала.
— Ну по счету. Ты же допьешь, а потом перерыв?
— Ну да.
— Ну так и не пей больше, — улыбнулся Дима и скрылся за дверью.
В тот день на работе Маше нужно было нарисовать новую версию «Весёлой хозяюшки» для логотипа одноимённой сети магазинов. Хозяюшка получалась то злобной, то похотливой, то откровенной глупой. Никак не получалось добиться нужного оттенка и интенсивности весёлости, хотя обычно такие задачи Маша решала запросто. А тут сама хозяюшка как будто всякий раз вылетала из монитора, начинала кружить вокруг Маши и шептать что-то неприятное. Про её будущее и закопанные мечты. Мечты? А были мечты?
На обеде в общей столовой глава отдела маркетинга, лысещий энергичный мужчина, ассоциирующийся у Маши с бодрым, но бестолковым жеребцом, звучно рассказывал, как вчера «пошёл на крайние меры и отфоткал свою разжиревшую девушку», пока она ходила по квартире в трусах, чтобы ей эти фото предъявить в качестве доказательства того, что пора худеть. «Вы же сами себя со стороны увидеть не способны!» — победоносно закончил он, глядя на женщин, сидящих за общим столом.
Маша ехала домой в забитом вагоне метро. На «Купаловской» половина людей вышла, и до того, как новый поток заполнил всё пространство, Маша успела сесть. Но быстро встала, потому что рядом выросла девушка в огромном голубом пуховике, тревожно держащаяся за беременный живот.
— Ой, спасибо большое, — девушка осуждающе покосилась на двух парней с широко раздвинутыми ногами слева от Маши и села.
Нависая над девушкой, Маша примеряла живот на себя. Вот сейчас есть Маша, есть её руки, ноги, шея, живот, который болит и вздувается, если съесть много картошки или хлеба. И как-то же там внутри всё устроено, как-то работает. Всё на своём месте: кишечник, печень, почки, лёгкие. Как вообще возможно, что в какой-то момент тело женщины начинает переделываться, кишечник куда-то сдвигается, стенка живота выпирает и куда-то растёт, печень переползает вверх. Новое тело, совсем незнакомое! А старое тело, стало быть, умирает?
Вагон останавливается, и свет в поезде гаснет. Маша трясущимися руками лезет в сумку, чтобы достать телефон, но в одну секунду исчезает и сумка, и телефон, и, кажется, Маша. Хотя нет, Маша осталась, ведь именно её лицо только что обдало тёплыми ручьями. Разорванное тело беременной сползает на пол, а там, где она только что сидела, на толстеньких уродливых ножках стоит измазанный кишками младенец. Маша орёт, но сдавленная гортань не выпускает звук из тела. Младенец смотрит на Машу горящими красным глазами, волосики на его голове слиплись от крови.

4.

Маша очнулась на скамейке, рядом судорожно клацала по экрану смартфона беременная девушка.
— Слава богу, вы пришли в себя! — девушка крепко обняла Машу, прислонившись к ней животом, отчего горло Маши начало сжимать так, словно сейчас вырвет.
— Да, а что случилось? — Маша аккуратно отодвинулась от девушки, а та, кажется, смутилась.
— Поезд резко затормозил, исчез свет, и вы упали. Всё длилось совсем недолго, пару минут. Мне двое мужчин помогли вас вытащить из вагона на первой же станции, я собиралась спрашивать у диспетчеров, есть ли тут доктор, но вы уже пришли в себя.
За ужином Маша рассказала Диме, как поезд остановился, выключился свет, и отключилась сама Маша. Про беременную и кровавого младенца умолчала.
Когда они начали встречаться, то, конечно же, обсуждали, что когда-нибудь поженятся и нарожают детей. Дима хотел троих, и она хорошо помнила, что её поразила его уверенность и точность желаний. А она? Ей было восемнадцать, она видела для себя все возможные варианты будущей жизни: вот она замужем и мать троих детей, старший в школе, средний копается в песочнице, а младшая, девочка, мирно спит в коляске. Или вот она гордая чайлд-фри, одинокая и свободная, художница, нарушающая все табу, может, даже перформансом занимается, как Марина Абрамович, испытывает на прочность себя и мир, исследует тёмные стороны человеческой натуры. Пять лет назад всё было возможно, Маша была открыта любому будущему, и до времени, когда нужно делать выбор и принимать решения, ещё, казалось, вся жизнь. Но вот ей двадцать три, она уже пять лет в отношениях, свадьба летом, и будущий муж просит перестать пить противозачаточные.
Что, уже? Подождите, а было предупреждение? Когда прозвучало объявление, что следующая остановка — конец всем вариантам жизни, кроме одного? Маша его пропустила? Слишком была занята попытками разобраться в себе и понять, кто она? Чем она вообще занималась все эти годы, кроме учёбы в универе и секса с Димой? Закончила универ, начала искать работу, пара стажировок в рекламных агентствах, во второе её взяли, и вот она рисует весёлых хозяюшек вместо того, чтобы стоять голой в галереях и позволять зрителям резать себя лезвием.
Маша смотрела, как Дима хищно отделял мясо курицы от кости, доставал из зубов застрявшие волокна, закидывал в рот, как в печку, ложки риса. В горле снова что-то поднялось, она побежала в ванную, но её снова не вырвало.
Она чувствовала себя этой курицей, которую сожрали.

5.

Ночью к ней снова пришёл младенец. Он всё так же стоял на сиденье в метро, возвышаясь над разорванным трупом женщины. Он смотрел Маше в глаза, и она его уже почти не боялась. Младенец что-то пытался ей сказать, но не мог. Маша хотела взять его на руки, но, как только потянулась — сон закончился.
В родительской квартире везде горел свет, Маша даже испугалась, не случилось ли чего. Но нет, папа потерял какой-то инструмент и искал его теперь по всем ящикам, объяснил он Маше, рассеянно поздоровавшись.
У себя в комнате мама меланхолично переключала каналы — смотреть по телевизору, как всегда по выходным, было нечего.
— А, Машенька, привет! Ну как ты? Иди сюда, — мама отодвинула раскрытый на диване ноутбук и освободила место, чтобы Маша могла сесть.
— Хорошо. Работаю, устала.
— Дима как?
— Нормально.
— Это ж вы когда женитесь? Через три месяца?
— Девятого июня. Почти четыре.
— Ну и славно, — мама умудрялась одновременно и смотреть телевизор, и разговаривать с дочерью. Маша никогда не понимала, как это возможно, но мама умела.
— Мам, я спросить хотела. Ты… когда меня рожала… ты меня хотела? То есть ребёнка, забеременеть — хотела?
Мать повернулась к Маше и впервые на неё посмотрела.
— Что за вопрос. Хотела, конечно. Что за вопрос?
— Ну, ты же могла не рожать, если бы не хотела. Можно же не хотеть детей?
— Вам, современным, может, и можно, — мама снова защёлкала по кнопкам на пульте, перепрыгивая с канала на канал.
Маша смотрела на ногти мамы формы идеальных овалов, удивительно маленькие ногти, как будто не от этих рук совсем.
— У нас такого вопроса не стояло, понимаешь. Это природа. Все рожали — и я родила. Замуж вышла, родила. Диссертацию защитила. Что за вопросы, Маш?
— Не знаю, — Маша вздохнула, скрестила руки на груди и тоже уставилась в экран телевизора, где чёрно-белую Вивьен Ли затягивали в тесный корсет, — мне просто сны какие-то снятся, недавно в метро сознание потеряла, какие-то ужасы видела про младенца, который свою мать разорвал.
— Ну, роды — это непросто. У меня же вон, — она приподняла юбку, показывая выпуклые вены, словно толстые зелёные жгуты под прозрачной кожей, — это ж у меня после родов появилось. До этого такие ножки красивые были.
— А ещё что? После родов?
— Ну, Маш, меня еле спасли, «что ещё после родов». Я рассказывала же. Кровотечение было не остановить, был момент, когда врачи уже решали, кого спасать — меня или тебя. Но ничего же, обошлось.
— То есть я тебя чуть не убила.
— Ты ж не специально, — мама обняла Машу за плечи, — не бойся. Все рожают, все выживают.
— Ну почти.

6.

Сексом Дима занимался словно по методичке «Пацан — пацану: пять шагов правильного секса».
Шаг первый: покопайся у неё в трусах пальцами хотя бы несколько секунд — возбуди. Если есть настроение, поиграй языком с её клитором. Но не часто. Баловать тёлок не надо.
Шаг второй: если сам на первом этапе возбудился недостаточно, позволь ей сделать член максимально твёрдым с помощью рта и языка (или рук, но это уже совсем в крайнем случае).
Шаг третий: войди медленно, двигайся ритмично и уверенно, убедись, что женщина издала более громкий, чем обычно, стон или вздох, что по телу её пробежало подобие судороги, что внутри она стала как будто более тёплой и наполненной.
Шаг четвёртый: доведи до оргазма себя.
И шаг пятый, не менее важный: полежи с ней в обнимку хотя бы минуту.
Каждый раз Маша чувствовала, что он беззвучно отсчитывает эти шестьдесят секунд.
— Ну, я пошёл, — наконец говорил Дима виновато, быстро одевался и, не взглянув на неё, удалялся в другую комнату, за компьютер.
Маша лежала в постели, всё ещё раздетая. Провела по внутренней стороне бедра, вляпалась пальцами в прозрачно-белую жидкость. Она — пустое пространство, бак, который заправили. Сперма Димы стекала густыми комками, падала на простынь, пропитывала её.
Маша скинула одеяло, раздвинула ноги и медленно заскользила пальцами по половым губам, клитору, мягкой, влажной поверхности вульвы. С каким трепетом Дима прикасался ко всему этому впервые, как любил всё это всего несколько лет назад. Когда-то Маша была ценной, когда-то Маша была уникальной.
Обеих рожавших подруг Маши “резали” во время родов — делали надрез от половых губ почти до самого ануса.
«Рождение ребенка – лучшее, что может случиться с женщиной, что наполняет ее сущность смыслом. Но сами роды — тяжелый и иногда травматический процесс, ведущий к разрывам промежности», — было написано в первой выданной гуглом статье по запросу «надрез во время родов». Автор, конечно, мужчина, ему, разумеется, про наполнение сущности женщины смыслом известно всё.
«Разрыв промежности» — это же сочетание слов Маша встречала в статьях о групповых изнасилованиях. Интересно, что в первом случае мы имеем «лучшее, что может случиться с женщиной», а во втором — травму на всю жизнь, из-за которой некоторые решаются убить себя.
Будет ли Дима, мечтающий о троих, то есть о женщине, прошедшей через это трижды, потом любить эту женщину — трижды уничтоженную и возрождённую, разорванную и зашитую?
Принимаемые каждый день микродозы прогестерона и эстрогена стояли на страже Машиной вагины. И, возможно, жизни.

7.

— А это что? — Маша с хохотом показала на стопку «Космополитенов».
Журналы были инородными объектами, чуждыми этой абсолютно мальчиковой комнате с синими стенами, тёмными занавесками, огромным столом с тремя мониторами и совсем небольшим шкафом для одежды. У стены — простой жестяной стеллаж с тремя полками, заставленный книгам. Пахло у Жени чем-то горьковатым и пряным, как от восточных мужчин на улицах Берлина.
Женя покачивалась в большом офисном кресле, уютно положив локти на подлокотники. С каждым покачиванием короткая майка то оголяла, по прикрывала пупок.
— Это бывшей моей, Дашки. Она классная, умная, но этот мусор исправно покупала. Мы уже несколько месяцев как расстались, а я всё выкинуть не соберусь.
— О, понятно, — с фальшивой беспечностью произнесла Маша и отвернулась к окну.
— Маш, ну только не ты! — Женя встала и пересела на диван. — Вот не надо этого притворного понимания. Мне самой непривычно так буднично об этом говорить, но что мне остаётся? Так есть, это моя жизнь, Даша моя была не лучше и не хуже твоего Димы, почему я должна её скрывать, а ты своего Диму — нет?
— Прости, — Маша посмотрела Жене в глаза, — неожиданно просто. И теперь твои слова про то, что далеко не всем нужен член, звучат совсем иначе, — Маша заулыбалась и отложила журналы, сложив их аккуратной стопочкой возле дивана.
— Дашка их точно так же складывала, — улыбалась Женя, — ну, давай, спрашивай. Есть же вопросы, да?
— Блин, вообще-то, да! — Маша повернулась, почувствовала коленями бедро Жени, но не отодвинулась. — Она жила прямо тут, у тебя? А родители? Знали?
— Да, я лет с восемнадцати не скрываю. Ну мама поначалу расстраивалась, всё про внуков горевала, которых у неё не будет. Вот интересная штука, да? Сойдись я с мужиком — ведь тоже никаких гарантий, что мы бы детьми разродились. Но нет, моей маме это фиг объяснишь, она уверена, что ребёнок идёт в комплекте с мужиком.
— А папа что?
— Папа, по-моему, даже рад. Он любит разговоры о плохих мужиках поговорить, вернее, плохих современных мужиках. В моём лесбийстве он видит доказательство, что «современный мужик выродился». Как бухнёт, только об этом и трындит. Смéшны такой.
Маша наклонилась к полу, подняла белую чашку в форме черепа и отхлебнула из неё.
— Вкусный чай, — она смотрела куда-то в сторону.
Женя придвинулась чуть ближе.
— Маш, серьёзно? Только про маму с папой тебе интересно?
— Да неловко как-то. Это же твоя личная жизнь. А я лезть буду.
— Ну так и лезь, я же не против. Никогда не понимала этих обидок, что мол «люди лезут к нам в постель». Нет, не так выразилась. В постель лезть не надо, но «нам», — Женя показала кавычки пальцами, — ЛГБТ-людям, стоило бы помнить и о том, что гетеросексуалам какие-то вещи могут быть искренне непонятны. А то, что непонятно, или пугает, или злит. Так что спрашивай, всё расскажу.
— Окей, — Маша чуть расправила плечи и вернула чашку на пол, — мой второй вопрос будет таким же глупым. Тогда, в старших классах, ты... уже знала это о себе? Я все эти годы была уверена, что в Сергея мы обе влюблены, и в том, что никто из нас к нему так и не подкатил, видела доказательство крутой дружбы.
— Мария, — Женя положила ладони на Машины колени, — именно благодаря тебе я про себя всё и поняла. Я действительно была влюблена, очень сильно, но совсем не в Сергея. Ты же помнишь, мы как-то баловались и целовались на дискотеке? И потом то, что делали друг с другом в туалете, — помнишь?
Женя смотрела в упор, Маша сглотнула, прекрасно зная, что Женя скажет дальше.
— Я совсем не баловалась, Маш.
Это было прям по-киношному. Маша смотрела в Женины глаза, смотрела на её губы, отчего-то ставшие очень притягательными.
Последний раз они целовались пять лет назад, но Маша мгновенно вспомнила, эти губы и язык она бы не перепутала ни с кем другим.
лизать
сосать
стонать
Скользить по нежной коже и упереться в мягкие волосы. Женя пахла цветущей липой и морем на рассвете. Морем, на берегу которого это и случилось первый раз: Маша, Дима, покрывало на пляже и скомканные трусики, которые они потом в песке так и не нашли.
Ладонь, пальцы, язык. Женя часто дышала, её мышцы сокращались и расслаблялись, откуда-то из груди шёл низкий, тихий, но мощный звук. Какая же это власть — забираться в женщину, заставлять её стонать и дрожать.
Тела переплетались, удовольствие переходило то к Маше, то к Жене, невозможно понять, кто только что кончила или кончает сейчас, где руки или нога, язык или пальцы. Границы растворились, двух тел не стало — Женя и Маша слились во что-то уродливо-божественное: восемь конечностей, две вагины и четыре груди с коричневыми, удивительно похожими сосками.
И никакой спермы.

8.

— Мне снился сон, Дима. Опять этот сон с младенцем. Но в этот раз он был совсем не страшным. Я понимала его, представляешь? Он должен был убить мать, чтобы начать свою жизнь. Он слишком долго был в её утробе, и она не позволяла ему родиться, она навязала ему это ужасное слепое существование. А ему было уже пора. Он же не знал про себя ничего. Где заканчивалось его тело, руки и ноги, и начиналось тело матери? Он не знал. Светло там, в мире, за пределами утробы, или темно? Он не знал. Что он такое, сам по себе, без матери? Он не знал. И она не позволяла ему узнать, она удерживала его внутри себя. Я и есть этот младенец из сна. Ай, не хочу сегодня краситься.
Маша кинула кисть, которой каждое утро наносила тональник, на полку у зеркала.
— Машка, ты чего? Что ты несёшь, девочка моя? — Дима стоял за её спиной, на его щёки и подбородок был нанесён слой пены для бритья.
— Что значит «несёшь»? — Маша обернулась и, вопреки ожиданиям Димы, не улыбнулась, — я серьёзные вещи тебе рассказываю, Дима. Я важное что-то о себе поняла благодаря этому сну. Наконец-то.
— Ну ладно, ладно. Пусти меня в раковине, серьёзная ты наша.
Вечером того же дня, после работы, Маша смотрела на вздувающиеся на шее Димы вены, покрасневшие щёки, капельки слюны, летевшие изо рта.
— Это ты когда решила? После встречи с чучелом этим, как её, Женей?! Что, блять, с тобой происходит? Хорошо же жили!
Она молчала. Она не могла найти слов, которые Дима бы понял.
— Ну и иди, собирай свои вещи, давай, ты ж решила!
И она пошла. Открывала дверцы шкафа и отодвигала шуфлядки, доставала майки и колготки, джинсы и леггинсы, свитера и лифчики. Всё сваливала на матрас. Достала из-под кровати огромный чемодан, который они покупали на двоих перед поездкой по Европе.
По коридору прогромыхали колёсики, хлопнула входная дверь.
Дима вошёл в спальню. Приоткрыл дверцы шкафа, резкими движениями выдвинул первую, вторую, третью шуфлядку. Одинокие, осиротельные, там лежали шесть пар кружевных трусов «Thong».