Я родился в цыганско-грузинской семье, которая живет в окружении других цыганских семей и придерживается национальных таборных традиций, а также традиций, которые сформировались индивидуально у нашей семьи. С самого детства я чувствовал себя другим. Это было связано не столько с ориентацией, сколько с мироощущением, мировоззрением вообще. Я не видел мир так, как видели его братья, мама, папа. Я рос творческим человеком, занимался в театральной студии, у меня были мечты о работе, об искусстве.
Я с детства понимал, что мне нравятся парни. Я понимал это – и почему-то принимал себя, не боялся. Но в какой-то период жизни страх пришел. Не потому, что посчитал себя неправильным, а потому, что понял, что об этом могут узнать. И когда моя семья действительно узнала... в тот момент все рухнуло.
«Мир моей семьи – не единственное, что может быть в жизни»
Для мужчин и женщин у нас существуют определенные модели поведения. Мужчина должен жениться, завести много детей. Он может работать или не работать, как угодно обращаться с женой, в том числе жить на деньги, которые она приносит, но обязан при этом слушаться родителей и не выходить за рамки того, как привыкло жить окружение. Тем, кого я знал в этой таборной жизни, с таким положением вещей было, видимо, нормально: я не слышал рассказов о других мечтах, вообще никакого несогласия с этой данностью. Вся огромная семья подчинялась этим правилам. Для них было нормально жениться или выйти замуж в 14 лет, родить ребенка, жить с родителями, заниматься непонятно чем, не иметь целей в жизни, не выходить за пределы круга, в котором родились, не заводить других знакомств, других традиций, других мыслей. Для меня это было непонятно. Я все время считал себя чужим. Еще в детстве я понял, что родители не всегда правы.
Я ходил в театральную студию, потом поступил на творческую специальность, занимался тем, что мне нравится. И там я чувствовал себя в правильной среде обитания, развивался, двигался вперед. Я проводил время вне табора и всегда помнил, что мир моей семьи – не единственное, что может быть в жизни.
Мне нравился парень, который был натуралом – такая вот классическая школьная влюбленность. Камин-аут? Об этом даже речи не шло. В нашей семье не обсуждают даже традиционные отношения. У нас в принципе не принято говорить о любви, о сексе, о каких-то трудных вопросах взаимодействий между людьми.
Родители находят пару своим детям. Просто привозят девушку в дом и говорят: живите. Там происходит в 90% случаев. И я не видел примеров сопротивления этой системе. Для моих сверстников развиваться, изучать мир, реализовываться вне табора – это все дико. Нужно жить плечом к плечу, воспроизводя то, что делали родители.
Еще с пеленок я понимал, что в традициях моей семьи гея или лесбиянку не примут совершенно. Для них геи – вообще не люди. Это больные, отбросы общества, уроды и прочие ругательные слова, которые они произносили. Я видел, что они относятся к ЛГБТ крайне агрессивно, и у меня не было надежды, что они примут и поймут меня.
Всегда, с самого детства, у нас с братьями было непонимание. Я был, возможно, немного женственным, я не мог себя контролировать и вести жестче. И они начинали смеяться, обзывать. Я менялся и скрывал в себе то, что они подвергали насмешкам, учился выглядеть и проявлять себя более мужественно. Но я не считал, что должен стать как мои братья, что я весь неправильный, что мой внутренний мир – это нечто, что нужно исправить. Скорее, я чувствовал, что просто не совместим с тем окружением, в котором оказался.
У меня были мысли, что меня просто подменили в роддоме, что я не из этой семьи. Но, к счастью, я с детства знал, что есть другой мир, которому я подхожу, который подходит мне. Не было ощущения безысходности.
«Было ощущение, что дома произойдет что-то плохое»
Это случилось на медкомиссии в военкомате. Я сказал психологу, что я гей. Врач сам спросил об этом, пояснил, что это может повлиять на признание меня годным к армии. Возможно, что-то во мне показалось ему поводом задать этот вопрос. Я ответил честно. Подумал, что он же врач, я должен отвечать откровенно, ничего плохого не случится.
Сначала все действительно было хорошо. Я на тот момент жил в другом городе, без родителей, занимался самореализацией. И вот однажды я поехал к семье на выходные. И еще в дороге у меня было предчувствие. Я не знал, что случится и почему, просто было ощущение, что дома произойдет что-то плохое. Я приехал с этой тревогой. Вошел в дом. Сел. И мама сказала: «Все, мы знаем, можешь не отговариваться. Рассказывай. Нужно тебя спасать». Она рассказала, что врач знал моего отца и позвонил ему после нашего разговора. Братья тут же начали меня оскорблять, родители тоже стали обзывать. Потом братья сильно меня избили. Я несколько суток не мог встать с кровати.
Меня закрыли в комнате. Все время я сидел в там и слышал одни и те же слова. Они издевались надо мной, обзывали. После того избиения особо сильно физически меня не трогали, но на словах сильно ранили. Они хотели заставить меня остаться в таборе, жениться и все время быть у них на виду.
Все, чего они боялись – это то, что обо мне узнают в окружении, в таборе. И тогда семья стала бы изгоями в своем кругу. У них тюремные понятия: с геем нельзя пользоваться одной посудой, с теми, кто все же воспользовался, тоже нельзя садиться за стол. Самый большой страх моей семьи в том, что от них все откажутся и придется жить отшельниками.
Когда братья меня избивали, родители позволяли это делать, считали, что так нужно. Мама тоже так считала. Женщины в семье были на позиции братьев, говорили: ты живешь неправильно, просто слушайся их, тогда все будет хорошо.
Мне было страшно уезжать, потому что я безумно люблю родителей, безумно к ним привязан.
Все это время я жил затворнической жизнью, почти ни с кем не общался и не покидал комнату. Я много думал о том, чего хочу от жизни. Я четко понимал, что не смогу жить так, как хочет моя семья. Я не могу не видеть мир, друзей, людей, которые мне нравятся. Я люблю творчество и свободу. Остаться с ними – это закрыть для себя это. В какой-то момент я даже думал: может, и нужно остаться в этой своей комнате, остаться с ними навсегда? Я думал обо всем хорошем, что у нас было. Они любят меня, пускай и очень по-особенному. Я очень переживал за них, переживал за их отношение ко мне после побега.
«Никак себя не проявлять»
Моя семья ставила такие условия: я должен остаться в таборе, жениться, не встречаться и не переписываться с парнями. Вообще никак себя не проявлять. Жить «нормальной» жизнью. Мне все время повторяли это и искали невесту. Выходить куда-то без присмотра братьев было нельзя. Меня все время обзывали, контролировали – и так, судя по всему, должно было происходить, даже если бы я женился.
В конце августа 2019 года я решился бежать. Решение не было для меня простым. Но я понял, что остаться – значит жить чужой жизнью. Я дождался момента, когда отец и братья уедут, чтобы покинуть город. Я очень благодарен ЛГБТК-инициативе «Идентичность и право» за то, что помогли мне в этом. Также очень полезными были консультации с их психологом – мне нужно было разобраться в себе, чтобы решить, чего я хочу в будущем.
Я переехал в другую страну, в большой город. Здесь много возможностей, я работаю на интересной творческой работе, нашел знакомых. В первый же день я признался соседке по квартире, что я гей, и она приняла это позитивно.
Потом я сделал камин-аут перед всеми друзьями. Я устал молчать. Раньше я просыпался в холодном поту при мысли о том, что кто-то узнает. А потом я устал. И обыденным голосом об этом сообщил им, уже не волнуясь. От меня никто не отвернулся, и я этому рад.
Родители переживают, волнуются, звонят. Общение складывается не так плохо, как раньше. Уже меньше они говорят про ЛГБТ, это понемногу уходит из диалога, появляются бытовые темы. Мы говорим о работе, о каких-то повседневных вещах.
Может, им легче, что я уехал. Пусть лучше я буду вдалеке и сам по себе, чем рядом, как угроза, что кто-то из родственников узнают.
«Брат постоянно писал, что он меня зарежет»
Даже сейчас у меня есть страх за то, как будут развиваться наши отношения. Когда я был в Минске, брат постоянно звонил и писал, что он меня зарежет, что ему легче сесть в тюрьму, чем знать, что у него есть брат гей, который что-то непонятное делает со своей жизнью.
Сейчас уже пару ночей мне снится один и тот же сон, как меня избивают братья, и я просыпаюсь в холодном поту. Потом почему-то очень страшно, и я продолжаю думать про это.
Решение уехать, думаю, нужно было принять раньше – было достаточно очевидно, что мои отношения с семьей не улучшатся. Но с тем опытом, что у меня был, я просто не мог этого сделать. Мне был полезен путь, который я прошел. Мне нужно было посидеть в той комнате наедине со своими мыслями, вспомнить всю свою жизнь и свои мечты.
