«Женщинам нужны тексты о женщинах»:
интервью с Катей Ненаховой
которая выпустила автофикшн-роман про РПП и долгий путь принятия своего тела
Катя Ненахова — писательница из России, которая выложила свой дебютный роман в открытый доступ. Издательства отвергли рукопись из-за негетеросексуальности героини, а Катя отказалась менять идентичность, которая важна для текста. Мы поговорили с авторкой о стратегиях солидарности во времена цензуры и о том, почему женское письмо сегодня — синоним храбрости.
Про авторку:
Екатерина Ненахова (родилась в 1994 г. в Челябинске) — молодая писательница из Москвы. Прошла базовый курс WLAG и две ступени курса «Писать о себе» Оксаны Васякиной, публиковалась в зине «Где-то». Занимается музыкой, делает подкасты, продюсирует Instagram-блоги и пишет сценарии для YouTube-каналов. Ведет Telegram-канал о книгах, писательстве и жизни.
Екатерина Ненахова (родилась в 1994 г. в Челябинске) — молодая писательница из Москвы. Прошла базовый курс WLAG и две ступени курса «Писать о себе» Оксаны Васякиной, публиковалась в зине «Где-то». Занимается музыкой, делает подкасты, продюсирует Instagram-блоги и пишет сценарии для YouTube-каналов. Ведет Telegram-канал о книгах, писательстве и жизни.
Недавно на маркетплейсе я увидела плюс-сайз колготки, которые на фото демонстрировали стройные модели. Черную пару одна девушка растягивала руками, согнутыми в локтях, чтобы показать, как много в них места. В бежевую же пару засунули двадцатилитровый бутыль воды для кулера. Он прилегал к бедру девушки, и та накрывала бутыль рукой.
Я подумала, что невидимость моего тела еще никогда не была настолько кричащей, словно мне с экрана говорили: нам проще засунуть в эти колготки бутыль на двадцать литров, чем найти для фото женщину такого же размера, как ты.
Я подумала, что невидимость моего тела еще никогда не была настолько кричащей, словно мне с экрана говорили: нам проще засунуть в эти колготки бутыль на двадцать литров, чем найти для фото женщину такого же размера, как ты.
— Книг об отношениях женщин со своими телами все еще очень мало, а на русском языке я и вовсе не смогу назвать ни одного романа, кроме твоего, который бы с феминисткой перспективы рассматривал толстое тело, утраченное, фрагментированное женское тело. Что ты чувствуешь, поднимая эту тему первой? На какие тексты ты опиралась, чтобы получить силы для этой работы?
— Во время написания романа я очень мало читала. Я пишу еще и музыку, и из этого опыта знаю, как часто мы бессознательно воспроизводим то, что недавно слушали. У меня был страх сбить себя с пути, если буду сильно зачитываться автофикшном. Я провела такую читательскую гигиену и могу сказать только, наверное, про три книги, которые я прочитала во время работы над романом и которые в нем цитирую. Это книга Мары Олтман «Тело дрянь», и она вообще не про вес, там в основном о каких-то других табуированных темах женского тела типа волос, но меня она очень воодушевила. Еще мне помогла книга небинарной стендапер:ки Софи Хэйген (Sofie Hagen). Книга называется «Happy Fat», ее не переводили на русский. Там было много интересных мыслей, которые помогли мне обрести правильное направление. Еще я прочла книгу «Я не такая. Девчонка рассказывает, чему она “научилась”» Лины Данэм. Это авторка сериала «Девочки», очень классная персона, которой я восхищаюсь. Не могу сказать, что это прямо потрясающая книга, которая меня вдохновила с писательской точки зрения. С точки зрения языка и формы это не очень интересная книга, но истории в ней замечательные. Это книга, написанная тоже толстой женщиной, и там много откликающегося мне опыта. То есть, если подытожить, я читала, в основном, англоязычные какие-то штуки, потому что на русском языке ничего не смогла для себя найти. Что касается женского автофикшна в целом, то да, безусловно, в женском письме тела много, но это не совсем то тело, которое я искала, которое хотела описать.
Моя бывшая девушка не давала к себе прикасаться, пока была трезвой. Только когда её губы чернели от вина, а по контуру скул разливались красные жаркие пятна, она вела меня в спальную и клала руку на свою влажную вульву. Но в те периоды, когда она в очередной раз решала, что слишком толстая, секс исчезал из моей жизни вообще, даже при наличии алкоголя.
Вместо него приходили диеты. Я смотрела на нее, недовольную своим животом и бедрами, которые так нравились мне, и думала, что должна не отставать. Она предлагала диету — яичную, — и мы месяц питались яйцами, грейпфрутами и безвкусной говядиной. Она предлагала неделю питьевой, и я скупала весь ассортимент овощных соков в «Азбуке вкуса».
Она не просила меня худеть вместе с ней, но я не могла по-другому. Я хотела соединиться с ней в этом истязании себя, поддержать, быть рядом — но больше всего избежать момента, когда перестану ей соответствовать.
Вместо него приходили диеты. Я смотрела на нее, недовольную своим животом и бедрами, которые так нравились мне, и думала, что должна не отставать. Она предлагала диету — яичную, — и мы месяц питались яйцами, грейпфрутами и безвкусной говядиной. Она предлагала неделю питьевой, и я скупала весь ассортимент овощных соков в «Азбуке вкуса».
Она не просила меня худеть вместе с ней, но я не могла по-другому. Я хотела соединиться с ней в этом истязании себя, поддержать, быть рядом — но больше всего избежать момента, когда перестану ей соответствовать.
Я встала около кровати вполоборота, прикрыла грудь и улыбнулась. Потом легла на живот и положила голову на подушку. Мне было неуютно, как бывает неуютно всегда в моменты фотографирования, но я стойко выдержала несколько минут, пока Оля улыбалась и хохотала от принимаемых мной положений и выражения лица.
Спрыгнув с кровати, я подбежала к ней и схватила телефон. Мне хотелось увидеть снимки первой и убедиться, что я точно себе нравлюсь.
Это было не так. Фотографии расстроили меня. Смотреть на свое тело со стороны, да еще и в таком уязвимом положении, оказалось тяжелее, чем я думала: ягодицы были испещрены ямочками, живот, руки, груди, бедра и бока покрыты гладкими длинными шрамами от зарубцевавшихся растяжек. Моя попа была огромной, и я представляла ее совсем иначе. Передо мной словно стояла другая женщина. Я на секунду пожалела, что попросила Олю это сделать, потому что отменить этот опыт и не учитывать его уже было нельзя.
Мне хотелось отвернуться, но я не стала. Я делала перерывы, но все вглядывалась и вглядывалась в эти снимки, знакомясь с собой так, как прежде никогда не делала. Постепенно чужая женщина становилась ближе.
Спрыгнув с кровати, я подбежала к ней и схватила телефон. Мне хотелось увидеть снимки первой и убедиться, что я точно себе нравлюсь.
Это было не так. Фотографии расстроили меня. Смотреть на свое тело со стороны, да еще и в таком уязвимом положении, оказалось тяжелее, чем я думала: ягодицы были испещрены ямочками, живот, руки, груди, бедра и бока покрыты гладкими длинными шрамами от зарубцевавшихся растяжек. Моя попа была огромной, и я представляла ее совсем иначе. Передо мной словно стояла другая женщина. Я на секунду пожалела, что попросила Олю это сделать, потому что отменить этот опыт и не учитывать его уже было нельзя.
Мне хотелось отвернуться, но я не стала. Я делала перерывы, но все вглядывалась и вглядывалась в эти снимки, знакомясь с собой так, как прежде никогда не делала. Постепенно чужая женщина становилась ближе.
— Роман не напечатали, потому что ты отказалась менять идентичность героини и называть свою жену подругой. Почему для книги о расстройстве пищевого поведения, о «потере тела», важно то, что ее героиня-авторка — лесбиянка?
Когда какие-то квирные темы залетают, как говорится, «не на ту сторону ТикТока», — то есть в среду гомофобных людей, и часто это цисгендерные мужчины, — можно услышать такой комментарий: «Почему все лесбиянки жирные и некрасивые»? Правда, вместо «лесбиянки» обычно используют куда менее бережные слова. Получается следующее: когда ты гетеросексуальная женщина, на твоих плечах — огромное давление стандартов и навязанное желание подстроить своё тело под ожидания мужчин. А когда ты гомосексуальная женщина, подстраивать своё тело под ожидания мужчин просто нет смысла. Тем не менее, ты испытываешь ещё большую стигматизацию и осуждение от окружающих, в том числе и других женщин. Люди открыто говорят: «Ну неудивительно, с такой-то фигурой… Какой мужик на неё посмотрит? Пошла по бабам от отчаяния». Ну и прочие вещи, которые даже повторять не хочется. Всё это множит стыд, делает его невыносимым, и мне было очень важно этот стыд выговорить и освободиться от него.
Я хотела читать, рисовать и гулять, а не лежать целый час на паркете в большой комнате и делать скручивания для спины, велосипед и приседания, пока взрослые отдыхают на кухне в субботу вечером.
Поэтому я придумала уловку для мозга, которая чуть ускоряла ход тренировки: ставила в видеопроигрыватель любимые мультики и занималась под них. Мультиков было немного, и в основном они смотрелись по пятому, десятому и пятнадцатому кругу. Первый «Мадагаскар» я смотрела столько раз, что в какой-то момент выучила все реплики. Я знала, что на моменте, когда Марти идет по ночному Нью-Йорку под Stayin' Alive группы Bee Gees, нужно поднимать корпус, прижав руки и лопатки к полу. Когда Мелман пытается разжечь огонь на океанском побережье — поднимать конечности, лежа на животе. Когда Алекс кусает друга-зебру за бедро, приняв его за сочный стейк, — переместиться на бок и медленно поднимать ногу в воздух, удерживая её несколько секунд.
Так проходила неделя за неделей.
Поэтому я придумала уловку для мозга, которая чуть ускоряла ход тренировки: ставила в видеопроигрыватель любимые мультики и занималась под них. Мультиков было немного, и в основном они смотрелись по пятому, десятому и пятнадцатому кругу. Первый «Мадагаскар» я смотрела столько раз, что в какой-то момент выучила все реплики. Я знала, что на моменте, когда Марти идет по ночному Нью-Йорку под Stayin' Alive группы Bee Gees, нужно поднимать корпус, прижав руки и лопатки к полу. Когда Мелман пытается разжечь огонь на океанском побережье — поднимать конечности, лежа на животе. Когда Алекс кусает друга-зебру за бедро, приняв его за сочный стейк, — переместиться на бок и медленно поднимать ногу в воздух, удерживая её несколько секунд.
Так проходила неделя за неделей.
— Решение выложить книгу в открытый доступ вряд ли было простым. С одной стороны, это позволяет напрямую обратиться к своему сообществу, избежав цензуры, с другой — усложняет распространение книги. Где ты видела для себя опору, принимая это решение? Совпали ли ожидания и реальность в плане того, как тебя поддержали твои сообщества?
— На самом деле я вообще не думала о сообществах, когда писала эту книгу. У меня было ожидание, что ее напечатают и что читательницами будут очень разные женщины, такие, которые не складываются в одно сообщество, но принадлежат к разным возрастным и социальным группам, имеют разные сексуальные ориентации и взгляды на жизнь, в том числе на феминизм, живут в очень разных местах и в разных условиях. Я решила выложить книгу в открытый доступ несколько дней назад, когда получила очередной отказ от издательства. Тогда во мне что-то перевернулось, и я поняла, что хочу выложить ее в интернет, причем немедленно. Если бы еще два месяца назад мне сказали, что я выложу свою книгу бесплатно в Google Docs, я бы, наверное, просто расплакалась. Сейчас я понимаю, что это не самый плохой вариант. Между тотальной неуслышанностью и услышанностью таким образом есть большая разница. И в этом я опирались как раз на сообщество. Я была уверена, что мое писательское сообщество меня поддержит: кто-то точно прочтет, кто-то точно поделится этой книгой с другими. Но я не ожидала, что поддержки будет настолько много. Пару лет назад я выпускала альбом, и его послушали только мои друзья и знакомые. Я думала, что здесь будет похожая история: книгу прочтут и, возможно, поддержат те, кто знает меня лично, кто пересекался со мной на писательских курсах. Я не ожидала, что мне будут писать люди, которых я не знаю, что первый человек дочитает мою книгу спустя несколько часов после того, как я ее выложу. Я мечтала о таком отклике, но не ожидала его. Это заставило меня задуматься о том, а не переоцениваем ли мы важность издательств. Раньше я слышала такие мнения, но внутренне думала: ай, какой-то bullshit. Сейчас мне кажется, что мы можем использовать разные инструменты достижения аудитории. Людям очень нужны тексты, современные тексты на русском языке, женщинам нужны тексты, женщинам нужны тексты о женщинах. По тому, какой отклик я получила, я понимаю, что огромному количеству людей не хватало такой прозы, они давно хотели читать этот роман, но его не существовало. Мне бы хотелось, чтобы молодые писательницы перестали сомневаться в том, достаточно ли интересен их опыт, чтобы о нем говорить, имеет ли смысл книга, если до нас столько всего уже написано. На самом деле в литературе есть непаханые поля, есть темы, о которых не говорили совсем — либо не говорили именно так, либо не говорили именно здесь, либо не говорили из этого опыта и этой оптики.
Моим фаворитом была сырая морковь: её много не съешь, и она долго переваривается. Но для кишечника сырая морковь в любом количестве — как наждачная бумага, и после таких приемов пищи я часами не могла встать с кровати.
Мой живот распухал, словно внутри пряталась растянутая плодом матка, а голова кружилась. Рот стремительно наполнялся слюной; она выделялась щедрыми порциями, как перед рвотой, но я безуспешно стояла над унитазом — в холодный фаянс падала только толстая нить вязкой жидкости.
После этих приступов мне становилось страшно, и я зарекалась есть сырые овощи в таких количествах, но через пару дней снова покупала прозрачный пакет мытой израильской моркови в магазине около дома.
Мой живот распухал, словно внутри пряталась растянутая плодом матка, а голова кружилась. Рот стремительно наполнялся слюной; она выделялась щедрыми порциями, как перед рвотой, но я безуспешно стояла над унитазом — в холодный фаянс падала только толстая нить вязкой жидкости.
После этих приступов мне становилось страшно, и я зарекалась есть сырые овощи в таких количествах, но через пару дней снова покупала прозрачный пакет мытой израильской моркови в магазине около дома.
героиня в период обострения нервной анорексии
Мы уже собирались отходить от кассы, когда Оля заметила, что сотрудница пробила пиццу диаметром тридцать сантиметров, а не тридцать пять, как мы просили. Услышав, что она ошиблась, девушка непонимающе помотала головой. Она немного нахмурилась и уточнила, точно ли мы все правильно поняли. Ее рука указала на стену — там друг в друге были изображены три круга разного диаметра. Маленькая, стандартная, большая. 25, 30, 35 сантиметров. На одного, на двоих и на четырех плюс.
— Как ты как авторка автофикшна, феминистка и лесбиянка видишь свою литературную генеалогию? Какие книги составляют для тебя личный литературный канон?
У меня есть некоторый комплекс сапожника без сапог из-за того, что я читаю гораздо меньше, чем другие мои пишущие коллежанки. Я вижу, сколько читают женщины, с которыми я общаюсь на писательских курсах, и периодически сильно себя корю, но из-за того, что вся моя работа и вся моя жизнь вообще связаны с текстом, у меня редко бывают ресурсы на вовлеченное чтение. То, что я назову, не будет оригинальным. Это почти всё у издательства «No Kidding Press» и книги нобелевской лауреатки Анни Эрно. Когда я прочла Эрно, то утвердилась в том, что хочу писать именно автофикшн, а не фикшн. Также меня вдохновляли все книги, которые давала читать Оксана Васякина на курсах WLAG (русскоязычные писательские курсы для женщин* «Write Like a Grrrl» - прим. ред.). Часто это было непростое чтение, но оно расширяло мое понимание того, как может быть устроена книга. Также меня вдохновляют Шила Хети, Рэйчел Каск, Наталья Мещанинова. Вообще Мещанинова не писательница, а сценаристка, и ее «Рассказы» составлены просто из постов в Фэйсбуке, но меня эта книга в свое время просто поразила. Это написано просто, но настолько пронзительно, что я потом долго еще думала только про эту книгу и всем о ней рассказывала. И, безусловно, это Оксана Васякина. Когда я читаю Оксану, то хочу писать сама. Не знаю, почему ее проза действует на меня именно таким образом, но она неоднократно помогала мне справиться с писательским блоком. Вообще тексты, написанные на русском языке, современные тексты, всегда откликаются во мне сильнее любых других. Я часто ощущаю вдохновение и восхищение, когда читаю сообщниц по WLAG. Недавно прочла «Год порно» Ильи Мамаева-Найлза, и это была вообще первая книга, написанная мужчиной, которую я прочла за последние несколько лет, и вот она тоже мне понравилась. Меня радует, что, несмотря на весь ужас, который сейчас происходит, такие книги продолжают появляться.
Настоящая регулярность царила в моей жизни десять лет назад, когда я сидела на диетах. В тот момент я довела себя до полного истощения, и мой вес был вдвое меньше, чем сейчас. Месячные не приходили больше года, в желчном пузыре накопился песок, а грудь и бедра совершенно исчезли.
Но мне было все равно: каждый день я проживала, как миссию в игре, единственная цель которой — увидеть на следующее утро отвес на экране розовых весов с цветочками. Каждое утро я вставала на них — абсолютно голая, потому что даже лишние пятьдесят грамм одежды могли испортить мне настроение на весь день, — и испытывала удовольствие от того, как стремительно я таю.
Но мне было все равно: каждый день я проживала, как миссию в игре, единственная цель которой — увидеть на следующее утро отвес на экране розовых весов с цветочками. Каждое утро я вставала на них — абсолютно голая, потому что даже лишние пятьдесят грамм одежды могли испортить мне настроение на весь день, — и испытывала удовольствие от того, как стремительно я таю.
С радостью я просыпалась только в единственный период своей жизни: когда почти ничего не ела. Вечером я отключалась мгновенно — не столько потому, что у меня не было сил, а потому, что думала о завтраке, — и утром подскакивала на верхнем ярусе двухэтажной кровати общежития с первым звонком будильника.
Будильник срабатывал раньше всех в комнате, где нас было четверо, потому что мои приемы пищи любили тишину и скрытность. После пятнадцатичасового голода съеденная каша на воде растворялась в желудке мгновенно, словно её там и не было — я ощущала переваривание оживленным бурлением в животе, как будто тушила окурок о воду в стакане.
Утро было единственным временем, когда я не ощущала стыд за голод и его удовлетворение. Ещё оно было временем, когда я взвешивалась, видела убывающие цифры и загоралась азартом. Этот азарт становился силой, на которой я жила до следующего утра.
Будильник срабатывал раньше всех в комнате, где нас было четверо, потому что мои приемы пищи любили тишину и скрытность. После пятнадцатичасового голода съеденная каша на воде растворялась в желудке мгновенно, словно её там и не было — я ощущала переваривание оживленным бурлением в животе, как будто тушила окурок о воду в стакане.
Утро было единственным временем, когда я не ощущала стыд за голод и его удовлетворение. Ещё оно было временем, когда я взвешивалась, видела убывающие цифры и загоралась азартом. Этот азарт становился силой, на которой я жила до следующего утра.
— Как долго ты писала «Посмотри на себя»? Как вообще выглядит твой график, учитывая то, что у тебя есть работа, не связанная с писательством?
— Тогда я работала part-time, но параллельно с основной работой у меня была еще куча проектов, поэтому свободного времени было мало. При этом каждый вечер я выделяла хотя бы час на письмо. Мне было, конечно, очень тяжело, и приходилось себя сильно дисциплинировать. Придумала себе сложную систему со всякими табличками и трекерами, иногда приходилось прямо заставлять себя поработать, потому что вдохновения, как известно, не существует. Я верю в него на этапе идеи, но вот когда идею нужно облечь в форму и структурировать — опираться на вдохновение уже бессмысленно. Когда чувствовала, что совсем не могу работать над новой главой, то редактировала; не могла редактировать — просто садилась подумать о книге или созвониться с подругами. Значимый элемент романа — это разговоры с близкими мне женщинами. Расшифровка аудиозаписей и выбор нужных кусочков из этих созвонов тоже заняли много часов работы. Оксана Васякина поставила символический дедлайн, чтобы мне было легче работать над текстом, и в итоге я написала книжку ровно за полгода.
Уже перед сном, когда я осталась одна, ты зашла в мою старую детскую комнату. Я лежала в полутьме, рассеянно набирая сообщение подруге на экране телефона, и ты присела на краешек кровати. Мы с тобой не говорили о бабушке, о ее смерти или жизни. Тогда ты сказала мне своей привычной обеспокоенной интонацией:
Ты знаешь, ко мне даже на кладбище подошли несколько женщин и удивились, как сильно Катюшка поправилась.
Ты сказала, что с этим нужно что-то делать, и в очередной раз отправила меня ко врачу. Я расплакалась навзрыд, как можно плакать только перед родителями, хватая воздух и по-детски дергаясь от обиды. Мне хотелось ответить, что я ненавижу тебя за эти слова, но слова застревали в горле. Тогда ты обняла меня и пугающе холодным тоном сказала, что всё ещё можно остановить, нужно только слушать маму, она поможет, она плохого не пожелает.
Теперь, когда я вспоминаю о прощании с бабушкой, я думаю только об этом. Я не помню, как она выглядела, когда лежала в гробу, изможденная раком, просто знаю, что она была худой и маленькой. Не помню, что о ней говорили друзья и родные. Не помню, чтобы мы обнимались и утешали друг друга. Я вспоминаю твои глаза, в которых видела только жестокость и стыд за свою дочь.
Ты знаешь, ко мне даже на кладбище подошли несколько женщин и удивились, как сильно Катюшка поправилась.
Ты сказала, что с этим нужно что-то делать, и в очередной раз отправила меня ко врачу. Я расплакалась навзрыд, как можно плакать только перед родителями, хватая воздух и по-детски дергаясь от обиды. Мне хотелось ответить, что я ненавижу тебя за эти слова, но слова застревали в горле. Тогда ты обняла меня и пугающе холодным тоном сказала, что всё ещё можно остановить, нужно только слушать маму, она поможет, она плохого не пожелает.
Теперь, когда я вспоминаю о прощании с бабушкой, я думаю только об этом. Я не помню, как она выглядела, когда лежала в гробу, изможденная раком, просто знаю, что она была худой и маленькой. Не помню, что о ней говорили друзья и родные. Не помню, чтобы мы обнимались и утешали друг друга. Я вспоминаю твои глаза, в которых видела только жестокость и стыд за свою дочь.
Я не уверена, что хочу, чтобы ты читала эту книгу, мама. Да и ты навряд ли хочешь читать про глотание спермы и мастурбацию у Новодевичьего монастыря. Но что поделать — так я отчаянно пыталась заставить себя поверить, что мне нравятся мальчики.
Помнишь, ты рассказывала, как учительница в хоре дразнила тебя за пухлые губы и называла «негритоской»? Она тогда удивлялась, что у тебя такой большой рот, а ты так плохо поешь. После этого ты двадцать лет красила губы, делая отступ помадой, но не наружу, как многие женщины, а внутрь, маскируя розовую кайму губ плотной пудрой.
А у тебя ведь такие классные губы, мама, и я всегда была рада, что они мне достались. Помню, однажды мой друг-басист из одиннадцатого класса спросил, не накачала ли ты их, и не поверил, что нет.
Я не знаю, как ты потеряла свое тело, мама, но знаю, что когда-то это произошло, и ты, сама того не понимая, передала эту боль мне. Я много лет злилась на тебя, думая, что ты ранишь меня с предельной осознанностью; я не могла поверить в твою жестокость. Лишь когда я заметила, как я отношусь к другим людям, когда мы с телом теряем друг друга, то разгадала природу этой жестокости. С ней невозможно справиться, не разделив эту ношу с другим.
Помнишь, ты рассказывала, как учительница в хоре дразнила тебя за пухлые губы и называла «негритоской»? Она тогда удивлялась, что у тебя такой большой рот, а ты так плохо поешь. После этого ты двадцать лет красила губы, делая отступ помадой, но не наружу, как многие женщины, а внутрь, маскируя розовую кайму губ плотной пудрой.
А у тебя ведь такие классные губы, мама, и я всегда была рада, что они мне достались. Помню, однажды мой друг-басист из одиннадцатого класса спросил, не накачала ли ты их, и не поверил, что нет.
Я не знаю, как ты потеряла свое тело, мама, но знаю, что когда-то это произошло, и ты, сама того не понимая, передала эту боль мне. Я много лет злилась на тебя, думая, что ты ранишь меня с предельной осознанностью; я не могла поверить в твою жестокость. Лишь когда я заметила, как я отношусь к другим людям, когда мы с телом теряем друг друга, то разгадала природу этой жестокости. С ней невозможно справиться, не разделив эту ношу с другим.
— Что было самым сложным в работе над книгой — и с точки зрения литературной работы, и чисто психологически?
Позволить себе быть неидеальной, позволить себе быть злой — звучит банально, но это потребовало большой работы. Сначала я создала героиню, которую не в чем упрекнуть, которая является моей идеальной версией. Чтобы люди прочитали и сказали: «Блин, так толстые женщины, оказывается, бывают классные, можно их даже, в принципе, любить». Постепенно я начинала понимать, как изменить этот текст, чтобы убрать эту оптику, которую толстым женщинам навязывает общество. Позволить себе быть в тексте жестокой, увидеть себя жестокой — это было еще большим вызовом. Ведь насилие не может работать иначе: когда тебе причиняют сильную боль, ты тоже возвращаешь её в мир. Нужно сознательное решение, чтобы остановить его круг. Я увидела это в себе и простила себя — и поэтому смогла об этом написать.
Больше всего на свете мне хотелось пересадить свою голову на тело другой девочки: плоскогрудой, длинноногой и лёгкой. Я смотрела на свою подругу детства Алису, разглядывала ее жилистые ноги и худощавые ягодицы с монгольским пятном, и пыталась понять, что она делает, чтобы оставаться такой. Алиса ничего не делала: она метала с дачного стола сочащиеся соком куски свиного мяса, объедалась конфетами и любила чипсы, как и другие дети. В какой-то момент я решила, что она ведьма, и начала ее задирать. Однажды я укусила её за щеку так сильно, что несколько дней подряд со светлой кожи не сходил отрывистый круглый синяк.
Во мне медленно зарождалась злость, и я это чувствовала.
Во мне медленно зарождалась злость, и я это чувствовала.
— Как ты как авторка автофикшна решаешь вопрос отношений своего текста с реальностью? Не бывает ли страшно, что кто-то из прошлого прочтет книгу и как-то неприятно отреагирует?
Страшно не бывает, но я, безусловно, рассматриваю возможность того, что кто-то из знакомых может мне написать. Работая над книгой, я пишу так, словно ее никто не прочитает — ни мама, ни папа, ни бывшая девушка. Я говорю себе о том, что имею право на эту историю, потому что это мой опыт. При этом я никогда не использую текст как месть, как способ поквитаться. Я стараюсь быть бережной с героями, даже если описываю такое их поведение, которое причинило мне боль. Я еще пока не оказывалась на этом месте, но понимаю, что людям тяжело читать про себя, это действительно непростой опыт. Но запрещать себе писать из страха, что кто-то что-то подумает — это возвращаться в то место, из которого я пыталась уйти, начиная писать эту книгу. Я меняю имена героев и, если нужно, какие-то детали. Использование настоящих имен героев я всегда согласовываю. Но в целом я стараюсь фокусироваться на своем восприятии истории, а не чьем-то еще, потому что я пишу именно из своего опыта. Я знаю, что существуют разные мнения на этот счет. Например, писательница Маша Гаврилова согласовывает абсолютно всё с людьми, о которых пишет. У нее есть тексты, которые она не опубликовала потому, что героям по тем или иным причинам может быть некомфортно их читать, или она боится их реакции — так она сама говорит. А вот Света Лукьянова, основательница WLAG, в одном подкасте оппонировала Маше тем, что истории, которые произошли с нами — это наши истории, и понятно, что наша память субъективна, запоминание — это уже определенный акт вмешательства в правду, который вносит различие между реальными людьми и теми, какими мы их помним. Письмо — еще один этап изменения реальности, поскольку автофикшн — это прежде всего художественный текст, а не протокол. Так что да, есть разные мнения по поводу того, как строить отношения текста и его героев, есть разные понимания этики и границ в автофикшне, и моя граница в том, чтобы писать максимально откровенно, но рефлексировать о том, какя вижу героя и почему. В этом смысле рукопись претерпела значительные изменения. Вначале я написала пару глав, в которых я позже заметила желание причинить человеку боль. И я работала с этим, я переписала эти тексты.
Zero Block
Click "Block Editor" to enter the edit mode. Use layers, shapes and customize adaptability. Everything is in your hands.
Tilda Publishing
create your own block from scratch
Я решила поискать, что о ширине кресел в самолетах пишет англоязычная пресса, и узнала много нового. Оказывается, последние тридцать лет ширина самолетных кресел и расстояние между ними постоянно уменьшались из-за стремления продать как можно больше билетов.
Я смотрела на схемы и пыталась представить, сколько прибыли можно получить от этих несчастных пары дюймов. Представляла всех людей, которые будут летать на этих самолетах и чувствовать себя мусором. Думала о тех, кто в эти самолеты никогда не сядет, потому что им будет неудобно, страшно и стыдно.
Я смотрела на схемы и пыталась представить, сколько прибыли можно получить от этих несчастных пары дюймов. Представляла всех людей, которые будут летать на этих самолетах и чувствовать себя мусором. Думала о тех, кто в эти самолеты никогда не сядет, потому что им будет неудобно, страшно и стыдно.
— Для меня было очень ценно, что твой текст рефлексирует о самом себе и процессе своего написания. Ты фиксируешь, как и почему роман менялся, и то, например, как ты начинала с подспудного желания «оправдать» свое существование, а потом пришла к такому unapologetic тону — это огромная работа, и психологическая, и литературная.
— Спасибо, что отметила это, потому что я, на самом деле, сомневалась, делать ли текст героем текста. Но потом я поняла, что это одна из линий, это важная часть истории. Первые три месяца я писала в довольно бессознательном состоянии, а остальные три — переписывала написанное ранее и писала что-то с нуля. Увидеть то первоначальное желание оправдаться, о котором ты спрашиваешь, мне помогла Оксана Васякина, и я не уверена, что заметила бы его сама. После первой ступени курса Оксана, узнав, что я пишу эту книгу, предложила отправить ей рукопись. Первый драфт был страниц на 70, и она этот текст не то чтобы в пух и прах раскритиковала, но указала на многие вещи, которые я не видела — и про иронию, и про оправдания. Я помню, как Оксана сказала: «Ты пишешь книгу о теле, но пишешь ее головой. Попробуй сделать это телом». После этих слов я некоторое время не писала, а ходила и просто много-много думала. Я не понимала, что это значит, о каком способе письма речь, как к этому подступиться, но потом, кажется, у меня получилось.
В тот день я приехала к ней, и она сказала, что жутко растолстела из-за перерыва между выступлениями. Я посмотрела на ее живот, который слегка обнаруживал себя из-за натянувшейся на нем шелковой ткани, и мне захотелось протянуть к нему руку. Он совсем не казался мне излишним или некрасивым. Я вдруг прикоснулась к собственному животу, который ощущался уже не таким плоским, как рано утром, и подумала, что он точно все ещё недостаточно хорош для того, чтобы понравиться другим.
Повернувшись ко мне спиной, Ева достала из кухонного шкафа огромную алюминиевую кастрюлю литров на семь и сказала, что для таких случаев у нее есть волшебный рецепт. Это суп, который она варит перед каждым выступлением, чтобы прийти в нужную форму и надеть кожаный рокерский бюстгальтер в стиле Кортни Лав. Суп состоял из щедрого количества стеблей сельдерея, помидоров, капусты, лука и зелени, и хватало его дней на пять. Он сварился буквально за полчаса; дав ему немного настояться и бросив в кастрюлю крошечную щепотку соли, Ева разлила его по тарелкам и поставила одну передо мной. Приученная к вареным овощам без соли и масла, я подумала, что едва ли пробовала в жизни нечто более пресное.
Мы ели этот суп несколько дней, и, когда я вернулась в Челябинск на пару недель, чтобы собрать последние вещи, сразу же купила в супермаркете две связки сельдерея, помидоры и капусту. Дома я попросила у мамы самую большую кастрюлю, порезала овощи и бросила их в кипящую воду. Кухня наполнилась тяжелым болотным запахом, и мама ходила из комнаты в комнату, раздраженно мотая головой.
Первый день суп шел хорошо, напоминая мне о теплых летних днях обретенной близости и животе Евы, описывающем полукруг под поясом халата. На второй день меня начало от него подташнивать.
Я давилась мутной желтоватой водой без отчетливого вкуса, напоминая себе, что за несколько дней она поможет мне потерять еще несколько сотен граммов, а животу приобрести приятную твердость. Горячая жидкость обжигала мне горло; я заглатывала ее стремительно, чтобы тарелка поскорее опустела. С каждым днем есть суп было все тяжелее, но на призывы мамы вылить его в унитаз я отвечала криками.
Мне казалось, помимо чужих секретов нас с Евой теперь объединяло что-то совершенно новое, и мама этого никогда не поймет.
Повернувшись ко мне спиной, Ева достала из кухонного шкафа огромную алюминиевую кастрюлю литров на семь и сказала, что для таких случаев у нее есть волшебный рецепт. Это суп, который она варит перед каждым выступлением, чтобы прийти в нужную форму и надеть кожаный рокерский бюстгальтер в стиле Кортни Лав. Суп состоял из щедрого количества стеблей сельдерея, помидоров, капусты, лука и зелени, и хватало его дней на пять. Он сварился буквально за полчаса; дав ему немного настояться и бросив в кастрюлю крошечную щепотку соли, Ева разлила его по тарелкам и поставила одну передо мной. Приученная к вареным овощам без соли и масла, я подумала, что едва ли пробовала в жизни нечто более пресное.
Мы ели этот суп несколько дней, и, когда я вернулась в Челябинск на пару недель, чтобы собрать последние вещи, сразу же купила в супермаркете две связки сельдерея, помидоры и капусту. Дома я попросила у мамы самую большую кастрюлю, порезала овощи и бросила их в кипящую воду. Кухня наполнилась тяжелым болотным запахом, и мама ходила из комнаты в комнату, раздраженно мотая головой.
Первый день суп шел хорошо, напоминая мне о теплых летних днях обретенной близости и животе Евы, описывающем полукруг под поясом халата. На второй день меня начало от него подташнивать.
Я давилась мутной желтоватой водой без отчетливого вкуса, напоминая себе, что за несколько дней она поможет мне потерять еще несколько сотен граммов, а животу приобрести приятную твердость. Горячая жидкость обжигала мне горло; я заглатывала ее стремительно, чтобы тарелка поскорее опустела. С каждым днем есть суп было все тяжелее, но на призывы мамы вылить его в унитаз я отвечала криками.
Мне казалось, помимо чужих секретов нас с Евой теперь объединяло что-то совершенно новое, и мама этого никогда не поймет.
В тот день я приехала к ней, и она сказала, что жутко растолстела из-за перерыва между выступлениями. Я посмотрела на ее живот, который слегка обнаруживал себя из-за натянувшейся на нем шелковой ткани, и мне захотелось протянуть к нему руку. Он совсем не казался мне излишним или некрасивым. Я вдруг прикоснулась к собственному животу, который ощущался уже не таким плоским, как рано утром, и подумала, что он точно все ещё недостаточно хорош для того, чтобы понравиться другим.
Повернувшись ко мне спиной, Ева достала из кухонного шкафа огромную алюминиевую кастрюлю литров на семь и сказала, что для таких случаев у нее есть волшебный рецепт. Это суп, который она варит перед каждым выступлением, чтобы прийти в нужную форму и надеть кожаный рокерский бюстгальтер в стиле Кортни Лав. Суп состоял из щедрого количества стеблей сельдерея, помидоров, капусты, лука и зелени, и хватало его дней на пять. Он сварился буквально за полчаса; дав ему немного настояться и бросив в кастрюлю крошечную щепотку соли, Ева разлила его по тарелкам и поставила одну передо мной. Приученная к вареным овощам без соли и масла, я подумала, что едва ли пробовала в жизни нечто более пресное.
Мы ели этот суп несколько дней, и, когда я вернулась в Челябинск на пару недель, чтобы собрать последние вещи, сразу же купила в супермаркете две связки сельдерея, помидоры и капусту. Дома я попросила у мамы самую большую кастрюлю, порезала овощи и бросила их в кипящую воду. Кухня наполнилась тяжелым болотным запахом, и мама ходила из комнаты в комнату, раздраженно мотая головой.
Первый день суп шел хорошо, напоминая мне о теплых летних днях обретенной близости и животе Евы, описывающем полукруг под поясом халата. На второй день меня начало от него подташнивать.
Я давилась мутной желтоватой водой без отчетливого вкуса, напоминая себе, что за несколько дней она поможет мне потерять еще несколько сотен граммов, а животу приобрести приятную твердость. Горячая жидкость обжигала мне горло; я заглатывала ее стремительно, чтобы тарелка поскорее опустела. С каждым днем есть суп было все тяжелее, но на призывы мамы вылить его в унитаз я отвечала криками.
Мне казалось, помимо чужих секретов нас с Евой теперь объединяло что-то совершенно новое, и мама этого никогда не поймет.
Повернувшись ко мне спиной, Ева достала из кухонного шкафа огромную алюминиевую кастрюлю литров на семь и сказала, что для таких случаев у нее есть волшебный рецепт. Это суп, который она варит перед каждым выступлением, чтобы прийти в нужную форму и надеть кожаный рокерский бюстгальтер в стиле Кортни Лав. Суп состоял из щедрого количества стеблей сельдерея, помидоров, капусты, лука и зелени, и хватало его дней на пять. Он сварился буквально за полчаса; дав ему немного настояться и бросив в кастрюлю крошечную щепотку соли, Ева разлила его по тарелкам и поставила одну передо мной. Приученная к вареным овощам без соли и масла, я подумала, что едва ли пробовала в жизни нечто более пресное.
Мы ели этот суп несколько дней, и, когда я вернулась в Челябинск на пару недель, чтобы собрать последние вещи, сразу же купила в супермаркете две связки сельдерея, помидоры и капусту. Дома я попросила у мамы самую большую кастрюлю, порезала овощи и бросила их в кипящую воду. Кухня наполнилась тяжелым болотным запахом, и мама ходила из комнаты в комнату, раздраженно мотая головой.
Первый день суп шел хорошо, напоминая мне о теплых летних днях обретенной близости и животе Евы, описывающем полукруг под поясом халата. На второй день меня начало от него подташнивать.
Я давилась мутной желтоватой водой без отчетливого вкуса, напоминая себе, что за несколько дней она поможет мне потерять еще несколько сотен граммов, а животу приобрести приятную твердость. Горячая жидкость обжигала мне горло; я заглатывала ее стремительно, чтобы тарелка поскорее опустела. С каждым днем есть суп было все тяжелее, но на призывы мамы вылить его в унитаз я отвечала криками.
Мне казалось, помимо чужих секретов нас с Евой теперь объединяло что-то совершенно новое, и мама этого никогда не поймет.
— О чем ты пишешь сейчас?
— Некоторое время работа над моей второй книгой была на паузе — в период, когда я получала отказы от издательств и не знала, что с этим делать, писать было практически невозможно. Я обнаружила в себе, что не могу писать новый текст, если еще не была услышана с предыдущим, и сейчас, когда роман читают, у меня появляются силы вернуться ко второй книге. Я шучу, что она о том, как я разрешила себе быть злой сукой. На самом деле это про созависимую, очень токсичную дружбу, про абъюзивные и неравные отношения между двумя женщинами, где одна влюблена в другую, а вторая этим пользуется. Про абъюз в принципе мало говорят, но когда говорят, это что-то про цисгендерных мужчин. Но абъюз бывает и в дружбе, и в квир-отношениях, и в куче разных других неочевидных контекстов. Это будет автофикшн-роман, где выход из созависимости происходит через позволение себе быть злой, быть отдельной, иметь свою идентичность, говорить «нет».
