— Мне кажется, мою книгу можно читать без какой-либо теоретической подготовки. Как я ее вижу, она написана таким образом, что работает скорее с узнаваемым опытом, а не с концепциями, которые предварительно нужно где-то вычитать. Причем опыт узнается кроссгранично: необязательно пожить в конкретной локации, чтобы понять, о чем идет речь. Деколониальность сегодня стала не только академической оптикой, но и процессом, через который мы проживаем свои жизни, реальностью, которую мы населяем (здесь я имею в виду не только Беларусь, но и другие постсоветские страны). Вместе с этим внутри книги я осознанно использую деколониальные практики: это и работа с двуязычием, и выбор определенных тем, которые могут неподготовленную читательницу если не смутить, то по крайней мере поставить перед ней вопрос, что эти темы значат для неё. В книге есть тексты, где я последовательно работаю со смесью русского и беларусского языков, пытаясь приблизиться к тому, как я внутренне воспринимаю свое личную билингвальность. Темы текстов связаны с возвращением и отстаиванием земли, осмыслением границ (культурных, социальных и политических). То есть дополнительная подготовка может помочь обнажить эти приемы перед читательницей, но и без этого посыл текстов абсолютно понятен.

— Для меня все то, что произошло после двадцатого года — это одновременно и универсальный коллективный опыт, и личное переживание, которое не всегда совпадает с индивидуальными опытами других людей. 
Начиная с 2020 со мной происходило много травмирующих событий. В 2020 я находился в Беларуси, потом у меня был период сложной гражданской активности, связанный с войной. Всё это было тяжело выносить. В какой-то момент я задался вопросом, а почему же все это со мной произошло. Я начал читать книжки по экзистенциальной психологии и у Виктора Франкла наткнулся на достаточно известное высказывание Иегуды Бэкона, пережившего Холокост: «В детстве я думал, что расскажу всем о том, что мне довелось пережить в Освенциме, и тогда мир изменится. Но мир не изменился, а об Освенциме никто и знать ничего не хотел. Прошло много времени, прежде чем я понял, в чём заключается истинный смысл страданий. Страдание имеет смысл, когда из-за него меняешься ты сам». Для меня это про то, что в любом коллективном опыте можно найти личную внутреннюю опору и попытаться пересказать себе этот опыт таким образом, чтобы это помогало находить собственную силу и двигаться дальше. Потому что, как мы видим, жизнь не закончилась ни в 2020, ни в 2022, и каждый день мы просыпаемся с необходимостью создавать для самих себя новые смыслы. В своем тексте я пытаюсь выработать стратегию, которая будет не просто фиксировать ужас, но и выстраивать дорогу, чтобы жить. Если ты каждый день проживаешь травму и только травму — это очень болезненная жизнь, внутри которой невозможно двигаться никуда, кроме прошлого, и это в некотором смысле означает конец жизни: не на что надеяться, новых путей не существует, остаются только ретравматизация и травматизация других. При этом моя книга предлагает не только сверхкорректные варианты проживания травмы — например, некоторые тексты работают с насильственными тактиками, агентность в них проявляется не только через созидательность и рефлексию, но и через активную агрессию. Таким образом я пытаюсь очертить разнообразие вариантов, которые способны создавать будущее.

— Мои предыдущие книги обращены к взаимоотношениям человека и его близкого круга. Эти тексты исследуют горе и утрату, романтические и дружеские отношения, семью —  но не в социальном смысле, а на личном уровне. В начале 2020 я почувствовал, что эти темы в таком их раскрытии для меня исчерпаны, и встал вопрос о том, что же писать дальше. В общем-то, к лету 2020 я подходил с такой писательской растерянностью. И вот пока я пытался разобраться сам с собой, случилась жизнь. Мне кажется, главное событие, которое произошло с моим письмом, — это изменение его задач. Если для автофикциональных текстов важнее всего было создать дистанцию между непосредственным опытом и письмом, попасть в такую отстраненную исследовательскую позицию, то для «чорнага леса» нужно было изобрести язык, который в состоянии адекватно отразить то напластование реальностей, в котором мы существуем и где наш непосредственный опыт перемежается с чудовищными новостями.

— Для меня стало очевидно, что литература, написанная в реалистической манере, не может отразить то, что с нами происходит. Я постоянно чувствовал, что реальность на самом деле ускользает. Как работает та, другая, сторона? В один день мне кажется, что я улавливаю правила игры и понимаю, как теперь строится жизнь, как выглядит мое в ней место, в другой же день все рассыпается. Из этого состояния я начал читать тексты, близкие к хоррору, с магическим поворотом — но магическим не в том смысле, что карета превращается в тыкву, а в смысле непознаваемости мира. Внутри истории существует элемент, который мы рационально понять не можем, — именно эту сложность я пытался ухватить в текстах, которые вошли в «чорны лес». Этой книгой я признаю, что, пока я создаю свою собственную жизнь, существуют акторы, мотивацию которых я понять вообще не могу. Я не могу понять, как, зачем и почему они совершают те или иные действия, на основании чего выстраивают свою стратегию — все это закрытый черный ящик, о содержании которого я могу догадываться аналитически, интуитивно, духовно, религиозно, как угодно, но приблизиться к настоящему пониманию не могу. Осознание того, что реальность Беларуси невозможно расшифровать на рациональном уровне, помогло мне по-новому взглянуть на письмо и его границы. Я, как правило, очень держусь за рационализирующие интерпретации реальности, и отказ от них стал шагом в неизвестное. Как жить в мире, который я больше не могу понять, не могу себе объяснить? Более того — мои собственные практики жизни должны измениться, чтобы как-то встроиться в эту новую непознаваемую реальность. Так что, возвращаясь к вопросу, я читал много мистики, хорроров, также я читал дневники, чтобы понять, как люди, пережившие сложное историческое время, описывают то, что с ними происходит. Книги, написанные беларусскими писатель:ницами и поэт:ками, которые рассказывают про Беларусь после 2020, я начинаю читать только сейчас. Почитала, поплакала, закрыла — часто чтение происходит с перерывами, паузами, потому что я не могу освоить много такого текста за один раз. Это не связано с тем, что книги плохие или как-то неправильно написаны — просто многое затрагивает болезненную личную память, и у меня, наверное, пока нет готовности встречаться с этим вот так напрямую. Выживание — это в том числе про умение забывать. Отпускать, если что-то приносит сильную боль.

— Я называю себя феминистской и квир-писатель:ницей, и это важные для меня идентичности. Они, как мне представляется, довольно очевидно прослеживаются в моих текстах. Что касается «чорнага леса», то там все главные герои:ни — женщины и гендерно вариантивные персоны. Кроме того, там есть тексты, в которых я исследую, как на русском и беларусском языках можно говорить из опыта небинарности так, чтобы этот опыт не являлся главной темой текста, а был лишь одной из идентичностей персоны. Кроме того, у героинь текстов есть выраженная агентность. Они находят возможность сопротивляться. Находясь в гуще монструозных событий, руками и ногами отбиваясь от ужаса, который на них набрасывается, они ищут жизнеспособные траектории двигаться дальше. Моя стратегия в том, чтобы не просто обозначить, где болит, а показать варианты обретения внутренней силы. Также в моих текстах выражена телесность — я исследую, как травма (да и вообще любой опыт) реализует себя через тело. Сексуальность — еще один важный аспект моего письма. Я стараюсь писать о ней прямо, не впадая в невнятные эвфемизмы.
Что касается видимости, то я думаю, что беларусская литература, как и любая другая европейская литература, неизбежно со временем придет к тому, что женщины и квиры получат доступ к литературному процессу в полной мере. У нас будет литература, способная схватывать многообразие, в котором мы живем. Но этот переход не случится сам собой. Растущая слышимость феминистских и квир-голосов связана с тем, что люди осознанно создают пространства, которые работают с этими оптиками. То есть тут нет никакой загадки — просто наконец появились платформы, опен-коллы и писательские лаборатории, которые создают необходимую для литературной деятельности среду. Важно понимать, что литературный процесс устроен таким образом, что, сколь бы талантливыми и новаторскими ни были тексты, если тебе негде публиковаться, если не существует инфраструктуры, которая бы доносила твой текст до читательниц, то тебя как актора культурного поля не существует. Тексты, лежащие в столе, не могут ни на что повлиять. Поэтому то, что существуют «Уж», «Расцяжэнне», «Фігуры замоўчвання», «Sztuka», то, что произошел перезапуск «Літрадыё» и появилось новое издательство «Мяне няма» (последние две институции не обозначают себя напрямую как феминистские или квирные, но кажутся дружественными и открытыми для разных текстов) — все это создает небольшие и немногочисленные, но возможности. Вторая причина, помимо появления мест для публикации, мне кажется, в том, что сейчас строятся сообщества, где письмо воспринимается не как никому не нужное хобби, а как серьезное самостоятельное занятие. По опыту лаборатории фем-письма «Расцяжэнне» я видел, как эта атмосфера ценности побуждает людей писать намного чаще и больше. То есть, если подытожить, усиление фем- и квир-голосов достигается преимущественно за счет двух вещей: создания пространств для письма, взаимного чтения и поддержки — и создания пространств для публикации. При этом что касается области книгоиздательства, то там, как мне кажется, сейчас не ведется работа по поиску и взращиванию молодых авторов и авторок. В последние годы беларусские издательства не публиковали (за очень редким исключением) дебютные книги. Сейчас издают практически только тех, кто уже издавался ранее. Если посмотреть на издательства других стран, мы увидим, что в целом это не характерная ситуация для литературного процесса. Будем надеяться, что и в беларусской литературе ситуация в будущем изменится.