Выгоревшая трава стояла острыми пиками, падали листья, бабушка, подхваченная дикой чугунной птичкой, кружила под люстрой и кричала какие-то грязные неразборчивые слова. Кому? О чём? Подождите, о чём!? — Не слышно. И страх сковывал укрытые одеялом ноги. И земля, разинув чёрный бесстыжий зев, казала кривые корни, и не съеденное вороной кладбищенское яйцо гнало прочь, и буквы, градом выпавшие из беззубого рта, абракадаброй падали на аккуратно разрезанные газетные прямоугольники. Смой их.
Вероника, обременённая длинным отчеством, волочит толстые ноги на кухню, ставит чайник. Тщательно пережёвывает размоченные сухарики, рассматривает сквозь монетки толстянки соты домов, витрину продуктового магазина, потом сморкается, кашляет. Пыхтя стягивает чулки, растопыренными пальцами взбивает подушку, ложится в коронованную стёганым одеялом постель, долго не может уснуть и наконец проваливается в липкий кошмар — резиновые клешни капельниц, скрученные шеи ампул, — вскрикивает и долго крестится, прислушиваясь, как за стенкой ворочаются разбуженные родители.